Коротенький Гусев переулок, соединяющий Лиговку со
Знаменской улицей, в то время не был еще застроен
пятиэтажными домами и казался огороженным с двух сторон
заборами. За заборами раскинулись широкие дворы с садами, а
в середине дворов стояли обыкновенно одноэтажные
деревянные домики, невдалеке от которых размещались
конюшни, сараи, ледник, прачечная и дворницкая избушка. Он
дал подробный адрес. – Немедленно поезжайте к ней,– тихо
обратился я к агенту,– и узнайте, правда ли, что Агафон в
ночь убийства ночевал у нее. Словом, все выспросите. Я
отпустил Агафошку, приказав строго следить за ним, чтобы он
не мог ни на секунду увидеться с другими задержанными. –
Приведите Анфису Петрову. Это была юркая, бойкая баба с
отталкивающей наружностью. Резкие движения, грубый,
визгливый голос – типичная представительница
пьяниц-поденщиц. Войдя, она истово перекрестилась и
уставилась на меня круглыми, воспаленными глазами. – Ну,
Анфиса, ты свое обещание, стало быть, исполнила? – мягко
обратился я к ней. – Какое такое обещание? – визгливо
спросила она, даже заколыхавшись вся. – Будто не знаешь? А
вот барыню, майоршу, убила за то, что она тебе шестьдесят
копеек недодала. Только вы заодно, должно быть, и еще трех
человек уложили, да вещей награбили... Анфиса задрожала,
затряслась и быстро-быстро заговорила, вернее, заголосила
чисто по-бабьи, точно деревенская плакальщица. – Вот тебе
Бог, господин генерал, невиновна я. Не убивала. Зря я ведь,
только в сердцах тогда говорила. Обсчитывала она меня,
горемычную. Тонко, со всевозможными уловками я стал «пытать»
ее о страшном убийстве в Гусевом переулке. Я задавал ей
массу вопросов, которыми, как я был убежден, должен был
припереть ее к стенке. Шел второй час ночи. Долгий, упорный
допрос утомил Анфису. Был утомлен и я. Но, увы! Как я ни
бился, мне не удалось сбить эту бабу. Она упорно, с
полнейшим спокойствием отвечала на все мои вопросы. – Я
сейчас покажу тебе одну игрушку,– сказал я ей. Быстро встав
и взяв утюг, которым были убиты жертвы, я подошел к ней
вплотную и протянул к ее лицу утюг. – Смотри... Видишь –
запекшаяся кровь. Он весь в крови. Видишь эти волосы,
прилипшие к утюгу? Однако и это не произвело желаемого
эффекта. Анфиса при виде страшного утюга только всплеснула
руками и сказала: – Ах, изверги, чем кровь христианскую
пролили! Я велел увести Анфису. Вернувшийся Юдзелевич
сообщил, что указанную Агафошкой «Маньку» он разыскал, что
она полушвейка, полупроститутка и что она показала, что
Агафошка у нее действительно ночевал. Он ушел от нее около
девяти часов утра. Последним я допросил дворника Семена
Остапова. Он и на допросе, стоя передо мной в этот ночной
час, не изменил своих ленивых движений, своего
пассивно-равнодушного вида. Подобно Анфисе и Агафону, он
упорно отрицал какое-либо участие в этой кровавой трагедии.
Он говорил то же, что и на предварительном допросе. В ночь
убийства он был дежурным, никакого подозрительного шума,
криков или чего подобного не слыхал, никого из
подозрительных субъектов в ворота дома не впускал и не
выпускал. – А куда ты сам выходил поутру? – спросил я его. –
По дворницким обязанностям. Осмотрел, все ли в порядке перед
домом. – А больше нигде не был? – Выл-с... В портерную
заходил. Только я скоро вернулся обратно. Как я ни сбивал
его, ничего не выходило. – А что это? – быстро спросил я,
протягивая ему найденную Юдзелевичем рубаху, на подоле
которой были заметны следы крови. – Это-с? Рубаха моя, –
невозмутимо ответил он. – Твоя? Отлично! Ну а кровь-то
почему у нее на подоле? – Я палец днем порезал. Топором
дверь в дворницкой поправлял, им и хватил по пальцу. Кровь
с пальца об рубаху вытер, а потом рубаху скинул, чистую
одел. – Покажи руку. Он протянул мне свою заскорузлую,
мозолистую руку. На указательном пальце левой руки
действительно виднелся глубокий порез. Я впился в него
глазами. Не даст ли хоть он ключ к разгадке? Увы, нет. Если
бы орудием убийства был топор, нож, даже острая стамеска,
порез этот был бы подозрителен. Но семья майора и горничная
убиты утюгом, о который нельзя обрезаться. Это и не следы
укуса, возможного со стороны какой-либо из жертв. К таким
никчемным результатам привел меня допрос трех арестованных
лиц. Дом, в котором произошло это странное убийство, был
двухэтажным. В нижнем этаже жил майор Ашморенков с женой,
сыном-кадетом и прислугой. На втором этаже в мезонине
проживал домохозяин, коллежский советник Степанов. В июне
месяце 1867 года рано утром в Духов день майор, его жена,
сын и девушка-прислуга были найдены убитыми. Было
десять часов утра. Я только что приехал с дачи в своей
одноколке, когда запыхавшийся квартальный ввалился ко мне
и прокричал: – Страшное убийство! Двое, трое, четверо! –
Где? – В Гусевом переулке. – Едем. Захватив с собой одного
из агентов, ловкого Юдзелевича, я прыгнул в одноколку и
поехал, приказав оповестить судебные власти. У ворот и во
дворе уже толпились зеваки. Будочники отгоняли их,
переругиваясь и крича до хрипоты. У крыльца меня встретили
бледные пристав и помощник. Я прошел за ними в квартиру
майора. Картина, представшая перед глазами, произвела на
меня страшное, незабываемое впечатление. Я вошел не с
крыльца, а через кухню, дверь в которую приказал отворить
пристав. Ставни уже были распахнуты, и ясный летний день
весело сверкал в чистеньких комнатах, оскверненных ужасным
преступлением. В просторной, чистой и светлой кухне ничто не указывало на преступление, но едва я дошел до порога
внутренней двери, как наткнулся на первую жертву
преступления. Молодая девушка в одной сорочке лежала
навзничь, раскинув руки, на самом пороге. Вокруг ее головы
стояла огромная лужа почерневшей крови, в которой комом свалялись белокурые волосы. Застывшее лицо выражало ужас. Мне
объяснили, что это Прасковья, служившая у Ашморенковых в горничных второй год. Я прошел дальше. В
спальне майора на постели, залитой кровью, лежал огромный,
полный мужчина. Смерть застала его врасплох. Брызнувшая из
проломленного черепа кровь, перемешанная стену. – Экий ударище! – прогов сила! Мы вернулись назад и через Солнце
ярко ударяло в окна, глуп, во весь голос, и от этого карти
ужасней. Посреди пола в одной р лежал мальчик лет
тринадцати, головой. На диване ему была по ванный стол был
отодвинут, на к~ с форменным кадетским мундир спящим, потому
что подушка, но потом, вероятно, и третий
удары настигли его, ко гостиной. Он упал и в предсме волчком
на полу, отчего вокруг и нии были разбрызганы кровь и мо
было спокойно. Наконец, мы вошли в спальы нашли мирно
лежащую, как и ма женщину. Вся кровать, весь пол Голова ее
также была проломлен Мой Юдзелевич тут же, в орудие
преступления. Это был утюг весом фунта в четыре.
покрыт толстым слоем запекшейс налипших волос. Убийство,
несомненно, было п бежа. Ящики стола в кабинете ма
перевернуты, ящики комода жен вой, горка в гостиной и,
наконец, было раскрыто настежь и носило Картина убийства
выяснила майор, затем его жена, потом сын. Одно
обстоятельство при кие. Судя по утюгу, убийца долже он мог
решиться один на убийство это невозможным, и я решил, менно
два-три человека. Как вошли и скрылись преет оказались
запертыми на крючок ключ, но когда я стал искать этот И мне
опять представилось, что у 84 85 черепа кровь, перемешанная
с мозгами, запятнала всю стену. – Экий ударище! – проговорил
пристав. – Какая сила! . Мы вернулись назад и через сени
вошли в гостиную. Солнце ярко ударяло в окна, глупая
канарейка заливалась во весь голос, и от этого картина
показалась мне еще ужасней. Посреди пола в одной рубашке,
раскинув руки, лежал мальчик лет тринадцати, тоже с
проломленной головой, На диване ему была постлана постель,
преддиванный стол был отодвинут, на кресле лежала его
одежда с форменным кадетским мундирчиком. Удар застал его
спящим, потому что подушка и белье были смочены кровью, но
потом, вероятно, он соскочил с постели, а второй и третий
удары настигли его, когда он был на середине гостиной. Он
упал и в предсмертной агонии вертелся волчком на полу,
отчего вокруг него на далеком расстоянии были разбрызганы
кровь и мозги... Но лицо мальчика было спокойно. Наконец, мы
вошли в спальню жены майора и в ней нашли мирно лежащую, как
и майор, маленькую полную женщину. Вся кровать, весь пол
были залиты кровью. Голова ее также была проломлена. Мой
Юдзелевич тут же, в гостиной, на стуле нашел и орудие
преступления. Это был обыкновенный гладильный утюг весом
фунта в четыре. Острый конец его был покрыт толстым слоем
запекшейся крови и целым пучком налипших волос. Убийство,
несомненно, было произведено с целью грабежа. Ящики стола
в кабинете майора были выдвинуты и перевернуты, ящики комода
жены тоже, буфет в столовой, горка в гостиной и, наконец,
сундук и гардероб – все было раскрыто настежь и носило следы
расхищения. Картина убийства выяснилась. Сперва был убит
майор, затем его жена, потом сын-кадет и, наконец, горничная. Одно обстоятельство приводило меня в недоумение.
Судя по утюгу, убийца должен был быть один, но как он мог
решиться один на убийство четырех? Мне казалось это
невозможным, и я решил, что действовали непременно два-три
человека. Как вошли и скрылись преступники? Двери в кухню
оказались запертыми на крючок, парадная дверь – на ключ, но
когда я стал искать этот ключ, его не оказалось. И мне опять
представилось, что убийцы, как свои, вошли в квартиру, а
когда совершили убийство, то ушли через парадную дверь,
заперев ее на ключ, который унесли с собой. Осматривая кухню
вторично, в углу за плитой я нашел доказательства того, что
убийцы пытались смыть кровь. Грязная кровавая вода была
слита в ведро. Тут же валялась скатерть, которой убийцы
вытирались. В тазу была мыльная вода, но уже без крови.
Тем временем приехали судебные власти. Мы повторили
осмотр, доктор занялся трупами, а мы начали опрос. Юдзелевич
втерся в толпу и толкался то во дворе, то на улице,
прислушиваясь к разговорам и пересудам. На основании
показаний домохозяина, прачки, приходившей в то утро за
работой и поднявшей тревогу, а также отчасти дворника жизнь
майора была воспроизведена в подробностях. Он был в отставке
уже шестой год. Их сын третий год учился в кадетском корпусе
и приходил домой накануне праздников, а уходил или вечером в
праздник, или на другой день рано утром. Дочь их вышла замуж
и пять лет, как жила в Ковно. Майор с женой вели жизнь
замкнутую и совершенно спокойную. Они вставали в семь-восемь
часов и пили чай. Потом она хлопотала по хозяйству, а он
читал газету и шел гулять. В два часа они обедали, после
обеда спали, потом пили чай. Она занималась вязанием,
штопаньем, он же курил трубку и раскладывал пасьянс. В
девять часов они ужинали и расходились спать. В гости к ним
почти никто не ходил, они тоже, и домохозяин доставлял
майору большое удовольствие, когда спускался к нему поиграть
в шашки и послушать его рассказы о Севастополе. Жили они
бережливо, но не скупо, имели всего вдоволь, и домохозяин,
указав на опустошенную горку, сказал, что в ней стояли
чарки и стопки, лежало столовое серебро, много золотых
иностранных монет, ордена и три пары золотых часов. Держали
они двух слут, но в последние дни рассчитали кухарку
Анфису за ее грубость. А кухарка Анфиса была женой ранее
служившего в этом доме в дворниках крестьянина Петрова. Мною
были опрошены водовоз, поставлявший в дом воду, булочник,
молочник, прачка и дворник. Дворник почему-то сразу произвел
на меня неприятное впечатление. Рябой, скуластый, с острыми,
прищуренными глазами, он показался мне продувной бестией.
Служил он у Степанова второй год. Я стал спрашивать его о
порядках в доме. – Порядки обыкновенные,– отвечал он.– Зимой
в восемь часов, а летом в десять я запираю ворота, калитку и
все. Когда назначают, дежурю. – В эту ночь ты был дежурным?
Он замялся, потом нехотя ответил: – Был, – И калитку запер в
десять часов? – Так точно. И никто тебя не беспокоил, и
никого ты не видал? – Никого. – Днем уходил куда-нибудь?
Никуда. – И у майора никого не было? – Никого. – Другого
выхода со двора, кроме ворот, нет? – Нет, кругом забор. На
этом и окончился первый допрос. К этому времени доктор
составил акт осмотра. Все жертвы, несомненно, были убиты
одним и тем же орудием, вернее всего – найденным утюгом.
Майору нанесли два удара, жене его – тоже два, мальчику –
три, а горничной девушке – пять, из которых каждый был
смертелен. Впечатление в городе от этого преступления
было ужасное, Куда ни обернешься, к каким речам ни прислушаешься, везде только и слышишь об убийстве в Гусевом
переулке. Гусев переулок опустел. Все, жившие в нем, в
паническом страхе поспешили оставить свои дома и квартиры.
Сам Степанов тотчас же съехал в меблированные комнаты,
повесив у себя на воротах доску с надписью: «Сие место
продается». И потом многие петербуржцы избегали Гусева
переулка, как проклятого места, и только после того, как он
застроился каменными громадами, память об этом преступлении
начала мало-помалу сглаживаться. Я вернулся домой весь
погруженный в размышления о преступлении. Картина убийства,
как мне казалось, представлялась ясной. В убийстве
участвовало несколько человек. Убивал, может быть, один, а
может, и двое, и трое, но грабил, несомненно, не один. Ушли
они через дверь из сеней, но куда девались потом, как
скрылись с узлами – было неведомо, так как калитка была на
запоре и другого выхода не было. Очевидно, их выпустил кто
то... Но кто? И тут я подумал о дворнике. Плутоватая рожа,
какая-то деланная ленивость, неохотные, уклончивые
ответы... Часа через два мне доложили, что вернулся Юдзелевич. Я тотчас же велел позвать его к себе. С острым,
красненьким носом, рыжей бородкой клинышком, с плутоватыми
глазами и рябым лицом, маленький, юркий, пронырливый,
наглый, он, вероятно, был бы первостепенным мошенником,
если бы судьба не толкнула его на сыскное дело, в котором он
нашел свое призвание. – Ну, что? – спросил я его, едва он
притворил двери. – Нашел что-нибудь? – «Что-нибудь» есть,–
ответил он,– и, может быть, даже и «кое-что». – Ну, что же?
Говори! – Собственно, немного, – пожал он плечами. – Уз
нал, что у майора побывала Анфиса, а потом она была у
дворника, а потом они ходили в портерную, и там был ее сын,
и они пили. – Анфиса? Это та, что была у них в кухарках? –
Она самая. – Разве у нее есть сын? – Есть, зовут Агафоном.
Ему семнадцать лет, и он совсем разбойник. Учится на слесаря
и пьет вместе с матерью. – Так... Откуда же ты узнал все
это? – Я узнал и то, что сам дворник Семен рано утром входил
в ворота... И был как пьяный. Я чуть не захлопал в ладоши.
Да теперь ведь все преступники налицо. – Откуда ты это
узнал? – Откуда? "одил по улице и слушал. Одна баба говорит: «Это Анфиска из злости, что ее прогнали. Она грози
лась их убить». А тут ввязалась другая баба и говорит, что
ее вчера видела ввечеру пьяной. Тут мужчина какой-то: «Я ее
с дворником видел в портерной», А портерных две только
поблизости. Одна насупротив, а другая на Лиговке. Я туда,
прямо на Лиговку. А там только и разговора, что об
убийстве. Я спросил себе пиво, стою, слушаю... Тут все и
узнал.
Не прошло и четырех часов, как мы напали на след. – Ну,
вот что, – сказал я Юдзелевичу. – Если делать дело, так уж
сразу. Прежде всего разыщи эту Анфису с Агафоном и узнай о
них в квартале, а потом бери их – и сюда. Затем надо забрать
и дворника. Как их сюда доставишь, опять назад, по их
квартирам, обыск у них произведи! Пока я их допрошу, ты
отыщи, что надо. Главное, по горячему следу! Он поклонился и
моментально скрылся. Я был спокоен за исход дела. Завтра,
самое позднее – послезавтра я передам преступников
следователю. Я ни одной минуты не сомневался, что убийцы и
грабители в моих руках. Юдзелевич быстро и ловко взялся за
дело. Прежде всего, заехав в квартал и захватив с собой
полицейских, он арестовал дворника Семена Остапова и
опечатал его помещение. Дворника препроводил ко мне, а сам
пустился на поимки Анфисы с сыном. Муж Анфисы служил раньше
дворником в злополучном доме Степанова, потом уехал один в
деревню и там остался, а Анфиса работала сначала поденно,
потом поступила кухаркой к убитым, потом снова пошла на
поденную работу. Юдзелевич зашел сперва в мелочную лавку,
эту лучшую справочную контору, а затем в портерную и узнал
адрес Анфисы и его сына. Они жили на Песках, на Болотной
улице. Юдзелевич отправился в квартал. Узнав об этом деле, в
участке обо всем сообщили приставу. – Убили?! – воскликнул
пристав, когда Юдзелевич обратился к нему с просьбой о
помощи. – Вполне возможно! Такие канальи! .. И он тотчас
дал ему в помощь двух квартальных. Анфису Юдзелевич
арестовал в прачечной на улице, за стиркой,
а Агафошку – в слесарной мастерской Спиридонова. Через пять
часов они все были у меня. Я велел рассадить их по разным
помещениям и стал ждать Юдзелевича. Часов в одиннадцать
вечера Юдзелевич вернулся с. узелком и подробным отчетом.
Что же он нашел при обыске? Прежде всего у дворника Семена
Остапова, обыскав все помещение, он нашел на печке окровавленную рубаху... Больше ничего, но это -было немало.
Кровавые пятна, видимо, были свежие. У Анфисы же и ее сына
он нашел тонкие платки, две дорогие наволочки и связку
отмычек. Я внимательно рассмотрел платки и наволочки. На них
были совсем другие метки. Белье Ашморенковых было перемечено
очень красивыми, крупными метками, которые я приказал
снять, и временно для образца взял платок из раскрытого
комода. На найденных же Юдзилевичем вещах, видимо
украденных из белья разных господ, были метки А., 3. и В. Но
и из этих вещей при умении можно было извлечь некоторую
пользу. – Но где же все вещи? Юдзелевич пожал плечами. – Они
имели время примерно от двух часов ночи. Может, все продали?
Я буду искать. – Тогда где деньги? .– Деньги можно зарыть в
землю. Разве их найдешь так скоро? Действительно, так
бывало, и притом довольно часто. – Ну, будем допрашивать,–
сказал я.– Веди ко мне первым этого Атафошку. Юдзелевич
вышел, а я подготовился к допросу. ~~ ф ф В кабинет ввели
Агафошку. Я остался с глазу на глаз с одним из
предполагаемых убийц, обагрившим свои руки кровью четырех
жертв. Передо мной стоял высокий худощавый юноша, в
засаленной куртке-блузе мастерового. "отя он был еще очень
молод, лицо его уже носило отпечаток бурно проводимого
времени. – Скажи, Агафон, ты уже судился за кражу? –
Судился, а только я невиновен был в той покраже. Зря,
облыжно на меня взвели. Меня оправдали. – Так. Ну а зачем
ты вмешался в дело убийства в Гусевом переулке? – быстро
спросил я его, желая поймать врасплох, огорошить неожиданным
вопросом. – Напрасно это говорить изволите, – спокойно отве
тил он.–. В убийстве этом я ни сном ни духом не повинен. –
Но если ты ие убивал, то, наверное, должен знать, кто именно
убил? – А откуда я это знать могу? – с дерзкой улыбкой
ответил он. – Разве ты живешь отдельно от матери? Ведь вы
вместе пьянствуете. – А она тут при чем? – спросил Агафон,
глядя мне прямо в глаза. – Как при чем? Да ведь она уже
созналась в том, что убийство в Гусевом переулке произошло
при ее участии, – быстро выпалил я. Агафон побледнел. Я
подметил, как в его глазах вспыхнул злобный огонек. – Вы...
Вы вот что, ваше превосходительство...– начал он прерывистым
голосом.– Вы... того... пытать пытайте, а только сказочки да
басни напрасно сочиняете. Этим вы меня не подденете, потому
правого человека в убийцу не обратите. Как же это она могла
вам сказать, что она убивала, когда она не убивала? Она хошь
и пьяница, а только не душегубка. Он закашлялся. Я,
признаюсь, чувствовал себя не совсем ловко. Этот взрыв
сыновнего негодования за честь матери, которую он в то же
время называл чуть ли не позорным именем, меня поразил. –
Твоя защита матери очень похвальна, Агафон,– начал я после
паузы,– но вот что скажи. Где ты находился в ночь убийства
в Гусевом переулке? Ведь ты не станешь отрицать, что тебя
той ночью дома не было? – Действительно, я не ночевал дома.
– Где же ты был? – У Маньки, моей полюбовницы. Всю ночь у
нее провел. Я нажал на звонок. – Позовите Юдзелевича! –
приказал я надзирателю. Через секунду явился Юдзелевич. –
Где же живет твоя Манька? – спросил я Агафонин. Прошел день, два, три. Прошла неделя. За все это время
следствие не продвинулось ни на шаг. Я терял голову.
Подозреваемые в убийстве Анфиса, ее сын и дворник Остапов
содержались в одиночных камерах дома предварительного
заключения. Я допрашивал их поодиночке и вместе чуть ли не
ежедневно, я устраивал им очные ставки – все напрасно! Ни
малейших расхождений в их показаниях не было. Прошло около
года. »утка сказать: целый год со дня кровавой трагедии в Гусевом переулке! Дом Степанова так и не был продан, на нем
по-прежнему красовалась вывеска «Сие место продается», но он
стоял необитаемый, тоскливый и мрачный. Квартира
несчастного майора, в которой разыгралась леденящая душу
трагедия, глядела своими потемневшими, запыленными окнами на
пустынный двор. Кровь, пролитая в этом доме, казалось,
наложила на него неизгладимо-страшную печать. Ночью
обитатели этого района избегали проходить по Гусеву
переулку. Суеверный страх гнал их оттуда. Анфиса, Агафоша и
дворник Остапов были преданы суду. Суд, однако, в силу
слишком шатких улик признал их невиновными, и все они были
освобождены. Убийца или убийцы, таким образом, гуляли на
свободе. Это дело не давало мне покоя. Я поклялся, что
разыщу их во что бы то ни стало. Прошел, как я уже сказал,
год. И вот вскоре произошло одно весьма важное событие,
наведшее меня на след таинственного злодея. Однажды юркий
Юдзелевич вбежал ко мне, сильно взволнованный, и прерывистым
голосом прокричал: – Нашел! Почти нашел! – Кого? О чем, о
ком ты7 – спросил я раздраженно. – Убийцу... В Гусевом
переулке! – Ты рехнулся или всерьез говоришь? – Как нельзя
серьезнее. Торопливо, давясь словами, он рассказал мне
следующее. Утром он находился в одном из грязных
трактиров, выслеживая кого-то. Неподалеку от его стола
уселась компания парней, один из которых начал рассказывать
о необыкновенном счастье, которое привалило его одно
сельчанке, крестьянке – солдатке Новгородской губернии
Дарье Соколовой: «Слышь, братцы, год тому назад вернулась из
Питера к нам в деревню эта самая Дарья. Спервоначала служила
она горничной у какого-то майора, а потом, родив от своего
мужа-солдата ребенка, пошла в мамки к полковнику.
Отошедши, значит, от него, когда ребеночка евойного
выкормила, и припожаловала к нам в деревню. Дарья привезла
много добра. Только сначала все хоронила его, не
показывала. А тут с месяц назад смотрим, у мужа ее 4асы
золотые появились. Слышь, братец, золотые! Стали мы его
проздравлять, а он смеется и говорит: «Полковник ее за
выкормку сына важно наградил!» – Ну-ну, что дальше? –
быстро спросил я Юдзелевича. – А дальше я подсел к сей
компании, спросил полдюжины пива, стал угощать их и
выспросил у парня все об этой Дарье, кто она, где живет
теперь и так далее... Тот все мне, как на ладошке, выложил.
Вот-с, не угодно ли, я все записал. – Ну, на этот раз ты и
впрямь молодец, – радостно сказал я ему. – Теперь вот что.
Ты и Козлов отправляйтесь немедленно туда, в деревню
"алынью Новгородской губернии. Арестуйте эту красавицу
Дашеньку и еще кого, если нужно, и доставьте сюда! ф ф ф
Приехав поздно ночью в деревню, они переночевали на местном
постоялом дворе, а утром, чуть свет, бросились к становому
приставу, представились ему, рассказали, в чем дело, и
попросили его, чтобы урядник, сотский и десятский были на
всякий случай наготове. Затем они вернулись обратно в
"алынью и направились к дому, где жила Дарья Соколова. И
урядник, и сотский сказали, что мужа ее нет, он в Новгороде,
в казармах. Агентов встретила сама Дарья, красивая, молодая
женщина с холодным бесстрастным лицом, полная, рослая,
сильная. Юдзелевич любезно поклонился деревенской
красавице. Та улыбнулась, показав белые, ровные зубы. –
Позвольте, красавица, в гости зайти? – начал он. – А чего
вам надобно от меня? – не без кокетства спросила она. –
Поклон мы вам из Питера привезли. – Поклон? Скажи
пожалуйста, от кого это? Юдзелевич свистнул. Из-за соседних
изб появились сотский, десятский и урядник. – От кого? От
майора Ашморенкова с женой и сыном... И от горничной их,
Паши! – быстро сказал агент. Дарья Соколова вскрикнула,
смертельно побледнела и схватилась обеими руками за сердце.
Непередаваемый ужас засветился в ее широко раскрытых глазах.
На минуту на нее как бы нашел столбняк, потом вдруг она
опрометью бросилась в избу. Все присутствующие тоже бегом
устремились за ней. Она стояла у печи, прерывисто дыша и
отирая руками крупные капли холодного пота. Губы ее
шевелились, точно она читала молитву или хотела что-то
сказать страшным «гостям». – Арестуйте ее! – приказал
сельским властям Юдзелевич. Она взвизгнула и, когда те
пошли к ней с полотенцами в руках, чтобы связать ее, стала
отчаянно бороться, схватив с окна большой нож. Проявив
необычайную, совсем неженскую силу, она швырнула от себя
сотского, высокого рыжего детину, точно ребенка. – Эх,
здоровая баба! – воскликнул тот, сконфуженный. Наконец она
была связана, и как раз в эту минуту в избу вошел становой
пристав. Начались допрос и обыск. Допрос не привел ни к
чему, лихая «кормилица» упорно запиралась. Зато обыск дал
блестящие результаты: в сундуке были найдены деньги,
несколько процентных билетов, двое золотых часов, много
серебряных вещей. В тот же вечер она в сопровождении
полицейского офицера местной жандармерии была отправлена в
Петербург. ф ~С ф Когда Дарья предстала передо мной, она
была понура, бледна. – Ну, Дарья, теперь уже нечего
отпираться... У тебя найдены почти все вещи убитых в Гусевом
переулке. Предупреждаю тебя: если ты будешь откровенна, это
смягчит твою участь. Ты убила? – сразу огорошил я ее. – Я. –
Кто же тебе еще помогал в этом страшном деле? – Никто. Убила
их я одна. – Одна? Ты лжешь. Неужто ты одна решилась на
убийство четырех человек? – Так ведь они спали... –
пробормотала Дарья. И когда она сказала это – «они спали»,–
передо мной с поразительной ясностью встала ужасная картина
убийства. Эти разбитые утюгом головы, это море крови, куски
мозга, этот страшный круг из крови и мозга, образовавшийся
от верчения бедного мальчика по полу в мучительной агонии. И
вспомнились мне слова пристава при виде разбитой головы
майора: «Экий ударище! Экая сила!» А этот действительно
ударище... нанесла женщина. – Расскажи же, как ты убила,
как все это произошло. Несколько минут она молчала, точно
собираясь с духом, потом решительно тряхнула головой и на
чала: – Отошедши от полковника, потому ребеночка его уже
выкормила, порешила я ехать на родину, в Новгородскую
губернию. Тут и зашла я к господам Ашморенковым, у которых
прежде служила горничной. Это было с Троицына на Духов день.
Они позволили мне переночевать. – Скажи,– перебил я ее,–
зачем ты просилась у них переночевать? Ты уже в это время
решилась их убить и ограбить? – Нет, спервоначала я этого не
думала. Ночевать просилась потому, что от них до вокзала
недалеко, а я решила ехать поездом рано утром. Часов в
одиннадцать вечера улеглись все спать. Легла и я, только не
спится мне... И вдруг словно что-то меня толкнуло... А что,
думаю, если взять их да и ограбить? Добра у них, как я
знала, немало было. В одном шкапчике сколько серебра и
золота! Стала меня мозжить мысль: ограбь да ограбь, все
тогда твое будет. А как ограбить? Сейчас догадаются, кто
это сделал, схватятся, погоню устроят. Куда я схоронюсь?
Везде разыщут, схватят меня. И поняла я, что без того, чтобы
их всех убить, дело мое не выйдет. Коли убью всех, кто
докажет на меня? Никто, окромя их, не видел, что я у них
нахожусь... А я заберу добро, утром незаметно выйду из ворот
и прямо на вокзал. Как только я это решила, встала сейчас
тихонько, босая пошла в комнаты посмотреть, спят ли они.
Заглянула к майору... Прислушиваюсь... Сладко храпит!
Крепко! шмыгнула в спальню барыни... Спит и она. И барчонок
спит, а во сне чему-то улыбается... Убедившись, что все они
крепко спят, вернулась я в кухню и стала думать, чем бы мне
их порешить. Топора-то в кухне не оказалось, ножом боялась,
потому что такого большого ножа, чтоб сразу зарезать, не
находилось. Вдруг заприметила я на полке утюг чугунный...
"хороший такой, тяжелый. Взяла я его, перекрестилась и пошла
в комнаты. Прежде всего прокралась в спальню майора. Подошла
к его изголовью, взмахнула высоко утюгом да как тресну его
по голове! Охнул он только, а кровь ручьем как хлынет из
головы! Батюшки! Аж лицо все кровью залило! Дрыгнул
несколько раз руками и ногами и, захрипев, вытянулся. Готов,
значит. После того вошла я в спальню майорши. Та тихо
почивает, покойно. "ватила я и ее утюгом по голове,
проломила голову. Кончилась и она. Тогда подошла я к
барчонку. Жалко мне его убивать было, а только без этого
нельзя обойтись, пропаду тогда я. Рука моя, что ли,
затряслась или что иное, а только ударила я его по голове не
так, должно, сильно. Вскочил он, вскрикнул, кровь из головы
хлещет, а он вокруг одного места так и вьется, так и вьется.
Паша не проснулась. Подбежала я к барчонку и давай его по
голове утюгом колотить. Ну, тут уж он угомонился. Преставился. Последней убила я Пашу. Та так же после первого
удара вскочила и бросилась бежать в комнаты. Настигла я ее у
порога кухни и вторым ударом уложила на месте. После того и
принялась за грабеж... Суд приговорил убийцу-красавицу к
пятнадцати годам каторжных работ.
Фрагмент из воспоминаний первого начальника Санкт-Петербургской сыскной полиции И. Путилина, изданных в С .Петербурге , в 1884 г.
|