Дата рождения - 1898 г.
Место рождения - Париж
Семейное положение - 1926-м женился на миллионерше Глэдис
Бебер
Образование - Парижский университет (юридический факультет)
Бизнес - 1923 г. Генеральное агентство самоубийства (весной
этого же года агентство закрывается)
Попыток к самоубийству - 3, 4-ая - удачная.
Смерть - в 31 год застрелился в парижской клинике (5 ноября
1929 года)
Самоубийца сюрреалистов, "Риго-Смерть", покончил с собой
только на четвертый раз.
Банкротство, несчастная любовь, потеря последней надежды на
будущее. Причин, которые могут заставить человека сделать
последний шаг - добровольно уйти из жизни, - немало. Так что
не удивительно, что в разных странах в разные века работали
фирмы, которые делали на самоубийцах немалые деньги, помогая
им расстаться с жизнью. Одна из таких контор размещалась в
1923 году в самом центре Парижа и содействовала в "быстром и
верном уходе из жизни при помощи современных методов".
Называлась контора Генеральным агентством самоубийства, а
основал агентство французский писатель-неудачник Жак Риго.
В статистике смертей самоубийство и по сей день занимает
тревожное третье место - после смертей в результате болезни
и несчастного случая. Ежегодно убивают себя более 400 тысяч
обитателей Земли - среди них 60 тысяч граждан России, 30
тысяч американцев, 25 тысяч японцев, 20 тысяч французов.
И это только те, кто справляются сами. Но есть и те, кто не
находит в себе сил нажать на курок или выпрыгнуть из окна.
Вот почему во многих странах и в античности, и в средние
века, и в XX веке существовал экзотический бизнес - клубы
самоубийц. Найти информацию о действовавших клубах самоубийц
очень сложно. Между тем из того, что удалось обнаружить в
архивах, следует, что этот бизнес процветал.
В России это были товарищества, в Европе - клубы или даже
отели. Там "клиент" мог с комфортом провести несколько дней,
прежде чем "заботливый" предприниматель отправлял его на тот
свет. Теннисные корты, бассейны, поля для гольфа, рестораны
- клубы-отели предоставляли все возможности для того, чтобы
напоследок насладиться жизнью. В шикарных салонах этих
клубов собирались сломленные жизненными обстоятельствами
люди - банкроты, несчастные влюбленные, смертельно больные.
И, как правило, в прошлом - весьма и весьма состоятельные.
Как же функционировал такой бизнес? Предположим, некто
оказывался банкротом. Узнав об этом (например, через
прессу), администрация клуба для самоубийц направляла
банкроту письмо следующего примерно содержания: "Уважаемый
такой-то. Вы, несомненно, заметили, что в жизни самого
мужественного человека могут возникать обстоятельства
настолько тягостные, что борьба становится непосильной и
мысль о самоубийстве представляется спасительной. В
клубе-отеле таком-то смерть застигнет Вас самым деликатным
образом... В истекшем году число наших клиентов превысило
столько-то тысяч человек". Приходя в клуб, клиент должен был
подписать ряд бумаг, имея которые организаторы бизнеса могли
избегать неприятностей с правоохранительными органами.
Расписка выглядела примерно так: "Я, такой-то, будучи в
здравом уме и твердой памяти, настоящим удостоверяю, что
ухожу из жизни добровольно и что дирекция и персонал Клуба
не должны нести никакой ответственности за мою смерть". Плюс
завещание, письма к родным и близким, которые объясняли бы
им такой поворот событий. К этому прилагался чек - плата за
услуги клуба. Обычная такса в таких учреждениях в начале XX
века была эквивалентна $300 (примерно столько в те времена
стоил недорогой новый автомобиль) - клубы, как правило,
работали с некогда состоятельными клиентами, у которых после
финансового краха примерно столько и оставалось. В таксу
входили покрытие издержек, связанных с пребыванием в отеле,
расходы по процедуре, похороны, содержание могилы в должном
виде.
По понятным причинам этот бизнес держался в страшной тайне.
Доподлинно известен держатель только одного такого клуба,
который располагался в Париже в середине XX века и назывался
Генеральным агентством самоубийства. Это писатель Жак Риго,
в 31 год застрелившийся в парижской клинике, доказав
приверженность именно такому уходу из жизни. Время, в
которое он жил (первая половина XX века), располагало к
этому бизнесу. Финансовые крахи, международная
нестабильность, первая мировая война, мятежи, революции. И
вдобавок к тому - невиданная доселе популярность
самоубийства, о котором говорили за чашкой кофе не только
декадентствующие дамочки, но и вполне солидные владельцы
крупного бизнеса. Средний класс того времени был
по-настоящему потрясен войной 1914-1918 годов, которая
смешала все планы, сломала судьбы. Именно на этом фоне и
вырос бизнес Риго и ему подобных более солидных бизнесменов,
сумевших сохранить свое имя в тайне.
Жак Риго родился в Париже в 1898 году. Его отец был
руководителем отдела в известном парижском магазине
Бонмарше, мать работала там же бухгалтером - в общем,
обычный воспитанный парижский мальчик из интеллигентной
семьи французских буржуа. В 1915-м Жак поступает в Парижский
университет на юридический факультет. Там он знакомится с
каким-то писателем, который и выводит его в свет. Среди
друзей Риго оказываются молодые, но уже известные писатели и
художники -Аполлинер, Луи Арагон, Филипп Супо, Андре Бретон,
Пьер Риверди, Пабло Руис (прославившийся под именем
Пикассо), Амедео Модильяни, Сальвадор Дали, Василий
Кандинский, Филиппо Маринетти.
Видимо, под влиянием настроений, которые царили в среде этой
авангардной и экстравагантной публики, характер
впечатлительного Жака Риго дал серьезную трещину. Он
несколько раз пытался покончить с собой. Первый раз - чтобы
развязаться с любовницей. Второй раз - от хандры: не
добившись успеха ни на каком поприще и бросив работать
вообще, Риго попытался отравиться. В третий - от тоски,
одолевшей его на одной из светских вечеринок. Тогда Риго уже
держал во рту холодное дуло револьвера, но произошла осечка.
Тогда у него и возникла эта идея (ведь, наверное, не у него
одного случались такие досадные осечки). Развитию плана
создания общества для самоубийц способствовало знакомство
Риго в 1919 году с тремя модными молодыми людьми - Жаком
Ваше, Пьером Дрие Ла Рошелем и Рене Кревелем, у которых в
карманах, как и у него, гулял ветер. На одной из вечеринок
они и решили начать бизнес, и в начале 1923 года Жак Риго,
Рене Кревель и Пьер Дрие Ла Рошель создают фирму, задачи
которой - помогать людям уходить из жизни. За их же счет.
Кстати, контора была задумана в память о Жаке Ваше, который
отравился, так и не дожив до дня ее создания. Название было
придумано банальное и более чем циничное - Генеральное
агентство самоубийства.
Из устава Генерального агентства самоубийства: "Это общество
является обществом признанной общественной пользы, его
уставной капитал 50 000 франков. Штаб-квартира находится по
адресу: 73, бульвар Монпарнас, Париж" (также указывается,
что имеются отделения в Лионе, Бордо, Марселе, Монте-Карло,
Сан-Франциско, Дублине). Об услугах общества написано так:
"Благодаря новейшим приспособлениям Генеральное агентство
самоубийства счастливо сообщить своим клиентам, что
обеспечит им надежную и немедленную смерть - что не замедлит
привлечь тех, кто ушел от самоубийства из опасения
"промахнуться"". Коньком агентства было "предоставление
приличного способа ухода из жизни", ибо "смерть является той
утратой, за которую извинений потом не приносят". Именно
поэтому клуб, помимо собственно самоубийства, устраивал
также "положение в гроб, религиозную церемонию
(факультативно), транспортирование трупа на кладбище,
экспресс-похороны, банкет, дефиле друзей и родных,
фотографирование (или посмертный муляж лица), раздачу
сувениров". Генеральное агентство самоубийства также брало
на себя обязательство выполнять последнюю волю своих
клиентов. Клуб предлагал различные виды самоубийства по
разным тарифам.
Например:
электрокуция - 200 франков,
яд - 100 франков,
револьвер - 100 франков,
парфюмированная смерть - 500 франков,
повешение (для малоимущих) - 50 франков за все.
Этот прейскурант заканчивался словами: "Спрашивайте наш
Специальный каталог на любых экспресс-похоронах. За
справками обращаться к г-ну Жаку Риго, Главному
администратору, 73, бульвар Монпарнас, Париж (VI округ). На
обращения лиц, желающих присутствовать при самоубийстве,
ответа не дается".
Генеральное агентство самоубийства проработало примерно 5
месяцев. Сколько у них было клиентов, кем они были и какой
была прибыль агентства, осталось тайной. Лишь в 1970-м были
опубликованы "Посмертные бумаги" писателя Р. де Русси де
Саля, написанные в 1934 году и рассказывающие о бизнесе
Риго.
Бизнес у Риго пошел не так, как ему бы хотелось. Потому что
он оставался в большей степени денди, чем бизнесменом
(очевидно, именно благодаря этому о его бизнесе вообще
что-то известно). Устройством отелей для самоубийц в
уединенных местах на красивой природе он заниматься не хотел
(слишком хлопотно), а без этого развить бизнес было трудно.
Риго же хотел легких денег. О своей заветной мечте он
говорил неоднократно: "Каждый "Роллс-Ройс", который я
встречаю, продлевает мне жизнь на 15 минут. Вместо того
чтобы отдавать честь похоронным машинам, лучше бы люди
кланялись "Роллс-Ройсам"". Весной 1923 года агентство
пришлось закрыть. Из-за небрежности сотрудников начались
неприятности с полицией и бандитами, которые попытались
подмять этот бизнес под себя. Риго преследовали те и другие.
А также родственники ушедших из жизни, которые в обмен на
молчание требовали денег. В 1925 году Риго был вынужден
бежать в Америку.
Там его необычная слава быстро обеспечила ему круг общения.
Он был принят в светских салонах и величественно покуривал
сигары. В 1926-м женился на миллионерше Глэдис Бебер,
которая в качестве свадебного подарка преподнесла ему
заветный "Роллс-Ройс". Газеты тогда писали: "Риго женился на
одной из красивейших женщин Америки и одной из самых
богатых, на вдове с двумя детьми. Он получил свой
"Роллс-Ройс" и свои бриллианты. Путь к этому оказался куда
проще, чем он думал". Но не прошло и года, как любимая
женщина покинула Жака, не оставив ему ни цента. По иронии
судьбы он сам превратился в типичного клиента некогда
созданного им же агентства. Вернулся в Париж. Попытался
лечиться в клинике от пристрастия к героину, на который
крепко подсел в Америке. Не получилось. Надежд на светлое
будущее не было никаких. И тогда Риго пустил себе пулю в
лоб. Случилось это 5 ноября 1929 года.
Его судьбу повторили все его компаньоны. Как уже было
сказано, первым в 1919 году ушел из жизни Жак Ваше - он
отравился огромной дозой опиума, "угостив" такой же порцией
двух приятелей-бизнесменов, которые зашли проведать его в
гостинице. В 1935-м отравился Рене Кревель. Он заранее
планировал свою смерть и подробно описал ее в одном из
частных писем в 1924 году: "Чайник на плите. Окно плотно
закрыто. Включаю газ. Забываю зажечь спичку. Репутация
спасена и пора читать отходную..." Последним был Пьер Дрие
Ла Рошель. В годы оккупации во время второй мировой войны
Дрие был коллаборационистом, но вел себя противоречиво:
печатал антисемитские статьи, но спасал друзей-евреев; тесно
общался с оккупационными властями, но при этом спас от
ареста многих прогрессивно мыслящих людей. После того как
новая власть выдала ордер на его арест, Дрие принял гарденал
и оставил включенным газ. Случилось это 15 марта 1945 года.
Финал истории убеждает: в вопросах смерти создатели
Генерального агентства самоубийства были профессионалами, и
нет оснований думать, что их клиенты могли бы остаться
недовольны.
НА ПАМЯТЬ О ЖАКЕ РИГО (1898-1929)
Жак Риго остается одним из динозавров сюрреализма. В этом
движении, наряду со всеми его пособниками, диссидентами,
эпигонами, - кстати, составляющими цвет французской культуры
столетия, - были персонажи, одухотворившие теорию Бретона
своим чудовищным "эффектом присутствия". Три самоубийцы: Жак
Ваше, Рене Кревель, Жак Риго. Ваше, при желании, всегда
выставляли как домысел "Папы Сюрреализма". Кревель,
оставивший после себя четыре книги, не нуждался в
комментаторах. Риго знали многие. "Попробуйте, если сможете,
остановить человека, который путешествует с самоубийством в
петлице" - говорил он. После его гибели друзья собрали все
оставшиеся бумаги... "но на холсте не было картины, или
лучше сказать, на нем были сотни картин... ничего целого,
ничего понятного" - как в рассказе Одоевского.
Да, только в России, кажется, классики создали тип "лишнего
человека", и симпатия каждый раз делала из него "героя
времени"... Начать с Онегина и закончить теми, кто стал
живым воплощением советского мифа "неофициальной культуры".
Однако, самоубийство... это всегда был протест, отчаяние,
суд - всегда "на миру", никогда не свое дело. "Я буду
великим мертвецом" - говорил Жак Риго.
Достаточно собрать мнения, высказывавшиеся о Риго.
Робер Деснос в 1927 г., при жизни Риго: "Он женился на одной
из красивейших женщин Соединенных Штатов, и одной из самых
богатых, на вдове с двумя детьми. Он получил свой Роллс-Ройс
и свои бриллианты - что вполне согласно идеям дадаистов...
Жизнь Риго - показательный "случай ДАДА".
Андре Бретон, в своей "Антологии Черного Юмора": "В любом
случае, все это захватывающий человеческий опыт, которому он
смог придать оборот полутрагический, полунасмешливый, и
принадлежащий ему одному. Тени Петрония, Альфонса Раббе,
Поля Лафарга, Жака Ваше служат знаками вдоль по краю дороги,
которую еще охраняют герои, разительно противоречащие людям,
вызвавшим их к жизни: "Кто не Жюльен Сорель? Стендаль. - Кто
не мсье Тест? Валери. - Кто не Лафкадио? Жид. - Кто не
Джульетта? Шекспир" (Жак Риго)".
Эдмон Жалу, после выхода в свет первого издания работ Риго:
"У каждого поколения есть несколько воплощающих его людей.
Но они, в основном, не те, кто представляет это поколение
потом. Не у Виктора Гюго и не у Ламартина находишь подлинный
романтизм, а у Алоизиуса Бертрана, у Петруса Бореля или у
Шарля де Ласальи. Подлинный символизм у Франсуа Пуактевена и
у Жюля Лафорга. Поколение, которое выступило после войны и
дало нескольких известных писателей и множество людей
беспомощных, скорее всего не найдет никого показательней,
чем Жак Риго ".
Жан-Рене Ван дер Плэтсен, много лет спустя: "... в такой
клике, как сюрреализм, самые чистые (возьмите Риго или
Кревеля, Ваше или изгнанника, как Супо), не отмывают ли они
находки других, менее искренних, изобретателей? Дело на
рассмотрение". Наиболее прямо и по-человечески написал о
Риго его друг Пьер Дрие Ла Рошель. Он даже избежал называть
его по имени. Другое дело, что в осуждение и в оправдание
Жака Риго он выбрал мысли, далекие от эстетики. Дрие был
писатель, романтик и человек воли. Он застрелился 15 марта
1945 года.
Жак Риго
ГЕНЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО САМОУБИЙСТВА
Общество признанной общественной пользы
Капитал: 5 000 000 франков
Главная квартира в Париже: 73, бульвар Монпарнас
Отделения в Лионе, Бордо, Марселе, Дублине, Монте-Карло,
Сан-Франциско
Благодаря новейшим приспособлениям Г.А.С. счастливо сообщить
своим клиентам, что обеспечат им надежную и немедленную
смерть - что не замедлит привлечь тех, кто ушел от
самоубийства из опасения "промахнуться". Именно в
размышлениях о сокращении числа этих отчаявшихся,
нездорового элемента общества, Г-н министр внутренних дел
изъявил оказать честь нашему Учреждению своим почетным в нем
председательством.
С другой стороны, Г.А.С. наконец предлагает немного
приличный способ покинуть жизнь, ибо смерть является той
утратой, за которую извинений потом не приносят. Именно
поэтому и были организованы экспресс-похороны: банкет,
дефиле друзей и родных, фотографирование (или, по желанию,
посмертный муляж лица), раздача сувениров, самоубийство,
положение в гроб, религиозная церемония (факультативная),
транспортирование трупа на кладбище. Г.А.С. берет на себя
исполнение последних желаний гг. своих клиентов.
NOTA. - Ни в каком из случаев, представляя собой частное
учреждение, мы не перевозим трупы в Морг: это обнадежит
некоторые семьи.
Т А Р И Ф
Электрокуция 200 фр.
Револьвер 100 фр.
Яд 100 фр.
Утопление 50 фр.
Парфюмированная смерть (включая таксу за люкс) ... 500 фр.
Повешение. Самоубийство для малоимущих. (Веревка по цене 20 фр. за м. и 5 фр. за 10 см. добавочных) . 5 фр.
Спрашивайте наш Специальный каталог на любых
экспресс-похоронах. За справками обращаться к Г-ну Жаку Риго
, Главному администратору, 73 бульвар Монпарнас, Париж
(6-й). На обращения лиц, желающих присутствовать при
самоубийстве, ответа не дается.
Я БУДУ СЕРЬЕЗЕН
Я буду серьезен как удовольствие. Люди не знают, что они
говорят. Нет никакого смысла жить, но умирать тоже нет
смысла. Единственный способ, который нам остается, чтобы
показать презрение к жизни, это - принять ее. Жизнь не стоит
того, чтобы трудиться ее покидать. Можно милостиво избавить
от нее кого-то, но самого себя? Отчаяние, безразличие,
предательства, верность, одиночество, семья, свобода,
тяжесть, деньги, бедность, любовь, отсутствие любви,
сифилис, здоровье, сон, бессонница, желание, бессилие,
банальность, искусство, честность, бесчестие,
посредственность, разум: здесь не за что и кошку высечь. Мы
слишком хорошо знаем, из чего делают эти вещи, чтобы быть
настороже; они годятся только для того, чтобы развязать пару
самоубийств-случаев. (Еще есть, несомненно, страдания тела.
Я, я вполне здоров: тем хуже, у кого болят печенки. Во мне
есть жертвенность, но я не пожелал бы ее тем, кто считает,
что не переживет рака.) И еще, - не правда ли? - то, что
освобождает нас, избавляет от любых возможных страданий -
это револьвер, из которого мы убьем себя этим вечером, если
так нам будет приятно. Итак, досада и отчаяние - всегда
только еще один, очередной смысл держаться за жизнь. Это
очень удобно, самоубийство: я не перестаю думать об этом;
это слишком удобно: я еще не убил себя. Остается еще
сожаление: людям не хочется уходить запросто, им нужно
тащить за собой Нотр-Дам, любовь или Республику.
Самоубийство должно быть призванием. Есть кровь, которая
перетекает в жилах и требует оправдания своему бесконечному
обращению. В пальцах есть нетерпение сжаться к своей ладони.
Есть сильный зуд делать, который вернется к своему
обладателю, если несчастный не позаботится выбрать ему цель.
Желания без образов. Желания невозможного. Здесь граница
между страданиями, у которых есть название и предмет -- и
страданием самородным, безымянным. Для духа это страдание --
пубертативное, описанное в романах (ибо, конечно, я был
совращен слишком юным, узнав кризис как раз в те времена,
когда это начинается под животом), но из него есть и другой
выход, кроме самоубийства.
Я не принимал ничего всерьез; ребенком, на улице я показывал
язык бедным, которые окружали мою мать за подаянием, я
украдкой щипал их ребят, плачущих от холода; когда мой милый
отец, умирая, изъявил передать мне свою последнюю волю и
вызвал меня к своей постели, я ухватил служанку и запел:
"Наплевать на твою родню, - Вот увидишь, как я тебя
полюблю..." Каждый раз, когда я мог обмануть доверие друга,
я думаю, что этим воспользовался. Но невелика заслуга -
высмеивать доброту, издеваться над милосердием, и наиболее
верный элемент комического - лишать людей их малой жизни,
бессмысленно, просто для смеха. Дети, они не ошибаются, они
знают, как вкусить все удовольствие, которое есть в том,
чтобы закинуть панику в муравейник, раздавить двух
застигнутых спаривающихся мух. Во время войны я бросил
гранату в землянку, где два мои товарища прихорашивались
перед своим увольнением. А какой смех было смотреть на лицо
моей любовницы, какой ужас, когда ожидая ласки, она получила
по-американски кулаком, как ее тело упало за несколько
шагов... и что за спектакль творили все эти люди,
сражавшиеся у выхода в Гомон-Палас, когда я там устроил
пожар! Сегодня вечером не бойтесь, я вообразил себя
серьезным. - На самом деле во всей этой истории - ни слова
правды, я самый воспитанный мальчик в Париже, но я так часто
ставил себя и воображал себя свершившим или совершающим
столь доблестные подвиги, что здесь не так много обмана. Все
же я изрядно поиздевался над многим! Одно на свете, над чем
я не смог посмеяться: удовольствие. Если бы я еще был
способен на стыд или самолюбие, вы могли бы подумать, что я
опустился до такого унизительного признания. В другой раз я
объясню вам, почему не лгу никогда: от домашних ничего не
скроешь. Вернемся лучше к удовольствию, к нему, которое
здорово берется схватить и повести вас, под две малые ноты
музыки, под идеи о коже и многие еще другие. И потому, что я
не превзошел вкус к удовольствию, я всегда буду ощущать
головокружение самоубийства, я это хорошо знаю.
Впервые, когда я убил себя, это было чтобы одурачить мою
любовницу. Это добродетельное создание резко отказалось
спать со мной, из угрызений, как она сказала, обмануть
своего любовника, нанимателя на работе. Не знаю наверняка,
любил ли я ее, но сомневаюсь, что пятнадцать дней разлуки
вполне утихомирили нужду, которая у меня была к ней: отказ
меня поверг. Как ее достать? Я уже сказал, что у нее была ко
мне глубокая, давняя нежность? Я убил себя, чтобы одурачить
мою любовницу. Мне прощается мое самоубийство, принимая во
внимание, как я был крайне юн во времена этой авантюры.
Во второй раз я убил себя от лени. Без денег, заранее с
отвращением ко всякой работе, однажды я убил себя без
всякого убеждения - так же, как и жил. Ко мне не отнестись
строго за ту мою смерть, наблюдая мой сегодняшний цветущий
вид.
В третий раз... я надоел вам рассказами о двух моих
самоубийствах, чтобы вы решились выслушать и это: Я лег
спать, после вечера, в который моя тоска не одолела меня
больше, чем это обычно бывает на вечерах. Я принял решение
и, в то же время, не могу вспомнить, как выяснил
единственную причину: А далее, черт побери! Я поднялся и
пошел искать единственное в доме оружие, маленький
револьвер, купленный одним из моих дедушек, заряженный
одинаково старыми пулями. (Сейчас станет ясно, почему я
настаиваю на этой детали). Я лег голый на кровать, и остался
голым в своей комнате. Было холодно. Я поспешил забраться
подо все покрывала. Я взвел собачку, я ощутил во рту
холодную сталь. В этот миг я, похоже, почувствовал, как
бьется сердце -- так же, как я чувствовал это биение, когда
мимо пролетал перед взрывом снаряд -- как в присутствии
непоправимого, еще не случившегося. Я нажал на курок,
собачка ударила, выстрела не было. Я положил свое оружие на
столик -- возможно, рассмеявшись немного нервно. Спустя
десять минут я спал. Я думаю, что сейчас сделаю интересное
замечание, которое... естественно! Для меня было само собой,
что я ни на секунду не захотел делать другого выстрела.
Важно принять решение умереть, а не обязательно умереть
самому. Человек, которого одолевает тоска, для своей скуки
находит в самоубийстве -- возможно, свершение наиболее
безучастного жеста; если ему не любопытна сама смерть! Не
знаю, когда и как я так подумал, и это меня не смущает. Но
вот, все же -- акт самый абсурдный, фантазия на своем
всплеске, и безучастность больше, чем сон -- и самое чистое
согласие.
ПРОЩАНИЕ С ГОНЗАГО
Было время, давно, когда я хотел писать в оправдание
Гонзаго. Оправдание! Я хорошо знал, что того испытания на
совесть, которому я нас подверг, по твоему поводу, в своем
"Пустом чемодане" - недостаточно. Чудовищная недостаточность
наших сердец, наших душ перед лицом того крика, той молитвы,
которая была твоей. Я видел, что тебя выкинули на улицу с
пустым чемоданом - и что же я тебе предложил туда. Я упрекал
тебя за то, что ты в этом богатом и полном мире не нашел
себе на подъемные. Но я ничего не дал тебе. А, в конце
концов, те, кто ничего не нашли, они остаются и, нужно
признать, просят - и все, что тут можно сделать - это дать.
Я заплакал, когда женщина на том конце телефонного провода
сказала: "Я звоню Вам сказать, что Гонзаго мертв". Вонючее
лицемерие этих слез. Всегда это подлое подаяние. Даешь два
гроша и спасен. А назавтра, с утра, как легко я встал в пять
часов, чтобы идти на твои похороны. Я всегда такой милый на
похоронах.
Минуя пригород, - пригороды, вот конец света, - потом
осеннюю местность цвета тушеной зелени и бледного, как в
спальне, золота, под ливень и разговоры шофера о своем
моторе, я добрался до одного из этих жутких семейных
пансионов, где видишь, как меланхолия и помешательство
отлично уживаются по соседству любой посредственности.
Он лежал там, под твоей кроватью, этот зияющий чемодан, в
который ты смог наконец уложить одно, самое ценное, что есть
у человека: свою смерть. Слава Богу: ты оставил самое
лучшее, ты не был отстранен. Здесь ты оказался на страже и
твердым: ты оставил себе свою смерть. Я здорово счастлив,
что ты убил себя. Это доказывает, что ты остался мужчиной и
хорошо знал: умереть - это самое сильное оружие, которое
есть у человека.
Ты умер ни за что, но в конце концов твоя смерть доказывает,
что в этом мире люди ничего не могут, кроме как умереть, что
если и есть нечто подтверждающее их гордость, их ощущение
своего достоинства, - то, чем ты столь обладал, ты, которого
без конца унижали и оскорбляли, - оно в том, что люди всегда
готовы швырнуть свою жизнь, бросить ее в прицел одной мысли,
одного порыва. В жизни есть только одна вещь - это страсть,
и она выражается лишь в убийстве: себя и других.
У тебя были все предрассудки, эта ткань жизни общества
людей, которая - сама наша плоть, близкая, как и наша
животная, половая плоть: мы можем ее лишь вывернуть
наизнанку, обратить против себя, сдирая ее бессмысленно и
великолепно. Ты жил, - время, которое прожил, - во всей
плоти предрассудков, обращенной против тебя. -- С содранной
кожей!
Ты верил всему: в честь, в правду, в собственность...
Твоя комната была безукоризненной - как и все те места, где
ты вращался. На столе, все эти бумаги, эти вещицы, эта горка
спичечных коробков, эти бумаги. О литература, вечно
возвращавшийся сон твоего детства - ставший засушенным,
мизерным плодом, спрятанным тобой в ящик. Револьвер,
нарядный, как и все вещи, в которые ты играл. Все было
смертельно в твоих руках: каждая из этих щеточек на
туалетном столике. Ты причесывал свои прекрасные, живые
волосы - и выходил: в салонах, в барах - ощущение роковой,
невозможной любви сжимало сердца женщин.
Но не всех. Ты не нравился ни всем из них, ни всем вообще.
Тебя многие презирали, игнорировали. Они были порядочнее
твоих друзей, которые не признавали тебя никогда - и
безоговорочно. Почему? Здесь была и твоя вина: у тебя не
было таланта, и ты был не прав, что говорил об этом.
В любом литераторе живет добрый могильщик: не в первый и не
в последний раз я лью чернила на могилу друга.
Ты любил кое-что у Кокто, кое-что в Арагоне. Я не могу
припомнить, чтобы ты когда-нибудь говорил о Рембо.
Как-то вечером я принес тебе цветы, такой я был подонок. Я
больше не смел с тобой говорить, кричать тебе мою веру. Мою
веру во все то, что ты ненавидел, облевывал - во все то, что
ты убил выстрелом из револьвера.
У тебя не было страстей, а значит - были пороки. Ты был
ребенок, а значит - пороки были твое лакомство. И твои
лакомства были детские: ты был жаден до сна и игры, до игры
и до сна. Ты играл в своих божков: в забавные фото, в
журнальные вырезки, во что там еще? и потом, болтая, ты
играл в анекдоты, выбранные из альманахов, в те черты
бессилия, которые ежедневно испещряют нас. Потом приходил
вечер. И ты впадал в наркотику, ты кололся, ты смеялся,
смеялся, смеялся. У тебя были зубы для неизбывного веселья:
крупные, крепко подобранные на сильной челюсти, на широком
лице. Ты смеялся, ты веселился: потом ты падал замертво. Но
в те времена ты воскресал, каждый день наутро. Как
блуждающий светляк или как огонек на болоте, ты воскресал из
пузыря смрадного воздуха. У тебя было тело тритона и душа
болотного огонька.
Я видел, как измазанная в вашей пьяной блевотине, она ревет
на смерть в клетке лестницы, спускающейся с луны - у дверей,
в которых мне было не провернуть ключа.
Язычники и христиане, и те и другие верят, одни - в небеса,
другие в эту землю; и все - в этот свет. Я из них, я из этих
миллионов. Почему ты не плевал мне в лицо? Ты верил только в
тебе дающего, в людей общества, в успех у женщин. Ты был
вульгарен и неспособен на свою вульгарность. У тебя не было
элегантности в поступи: твоя, она меня трогала до слез, у
тебя за спиной было нечто от буржуа, то, что мешало тебе
витать в высших сферах. Ты был стыдлив. Тебя любили только
те женщины, которых ты не любил -- или женщины
растерявшиеся, полюбившие свою пропажу в твоей.
Ты хотел писать, и перед бумагой оказывался так же бессилен,
как член Жокей-Клуба. Хотя бы в этом ты напоминал члена
Жокея.
Ты умер, воображая, что землю называют люди света, их
домашние и артисты-друзья тех и других. Ты боялся воров и
убийц, тебе больше нравилось занимать у людей света. Тебя
это мучило. Ты умер от этого. Люди не умеют давать. Но умели
ли бы мы брать, если бы те вдруг научились давать?
Я вспоминаю нашу молодость, когда мы купались в Биаррице. Ты
был влюблен, ты ждал телеграмм из Нью Йорка, до последнего
своего дня ты ждал телеграмм из Нью Йорка, и они шли
потоком.
Женщины, которых ты любил, любили тебя. По крайней мере, так
они говорили - но они любили тебя не больше, чем мы, твои
друзья. Смерть еще раз застала нас всех.
Человеческий вкус? Если он и был, это было только еще одно
унижение. Ты был перегружен обидами: ими были набиты все
кармашки твоих жилетов. Обиды-брелоки.
Мое самое большое предательство было - верить тому, что ты
не убьешь себя.
В тебе ничего не было от бандита, ты боялся чужих денег: ты
был буржуа, на которого снизошла благодать, а он возроптал -
что доказывает, милость была настоящая. Да, христианин, по
всему - христианин, но в глубине своей вовсе не христианин.
Ибо, в конце концов, что за разница между язычником и
христианином. Никакой. Ничтожные различия в истолковании
Природы. Язычник верит в природу, как она себя показывает;
христианин верит тоже в природу, но в ту ее изнанку, которую
подозревает. Он верит, что это - символ, покров, запятнанный
символами. Наутро вечной жизни он поднимает покров - и вот,
у него реальность мира: Бог. Ибо и язычник и христианин
наделены древней верой, они верят в реальность мира. Ты не
верил в реальность мира. Ты верил в тысячи разных вещичек,
но не в мир. Эти тысячи вещичек были симптомами великого
ничто. Ты был суеверен. Нежное и жестокое убежище всех детей
взбунтовавших-ся, до конца верных своему бунту: ты
простирался перед почтовой маркой, перед перчаткой, перед
револьвером. Тебе ничего не говорило дерево, но спичка была
исполнена величия.
Ты не слишком увлекался негритянскими фетишами, ибо красоту,
ты ее изучал хорошо и во всех направлениях. Ты не жульничал,
как большинство наших современников. Вот уж в чем ты и
правда ничего не понял. Я видел, что ты зеваешь перед
картиной Мане, как у своей матери. Но ты был подлинный
фетишист, такой, как женщины и дикари. В твоей камере
самоубийцы стоял стол, когда я вошел, не дрогнул. Он был
нагружен амулетами и божками. Божками нищеты, как у тех
племен, которые плохо едят, всегда хотят спать и всего
боятся.
Писать можно только о смерти, о прошлом. Я не мог понять
тебя до того дня, когда тебе пришел конец.
Ты никогда не думал о Боге.
Ты игнорировал Власть.
Еще, ты не мог вырваться из круга твоей семьи и твоих
изъянов. Ты был беззащитен перед наследственностью. Ты не
мог отвязаться ни от своего отца, ни от прадеда. Я слышал,
как ты, пьяный, стонешь, словно ребенок: ты запутался в
своей пуповине.
Я жил тобой, через тебя я получил признание - и еще не
закончил трапезу. Друзья будут кормить меня до скончания
моего века. Я заворожен, я населен моими друзьями, они не
покидают меня ни на миг. Вот что те хотели сказать своими
ангелами-хранителями.
Я не видал большего христианина, чем ты: вот уж правда. Ты
кидал на все вещи умаляющий взгляд христианина: солнышко не
светит, море не вздыхает, время сосредотачиваться
неподходящее. С какой тенью улыбки ты говорил мне: "Вот
красавица женщина" - с каким смешком прибавлял: "Я бы ее
здорово пригвоздил там на подстилке". Однажды я видел, как
ты делаешь любовь: думаю, это самая большая рана, которая
мне в жизни досталась. Легчайшая, безупречно бесстрашная
эрекция -- и ты извергал небытие. Женщина смотрела на тебя
глазами, застывшими от ужаса, которым леденил твой любезный
взгляд.
Да, видимо - ничего более христианского, чем ты. Не ты ли,
сам не подозревая, примкнул к школе дэнди: истый
христианский джентльмен. Автомат, с безупречно подвязанным
безгрешным бантом, говорящим о существовании души - ее
отсутствием. Брэммель пил и целовался, как ты. Для того,
чтобы походить на него, тебе не хватало авторитетности.
Была еще целая банда тех, которые хотели умереть, но не один
раз, а сотни тысяч раз - те, кто хотели жить, избавившись от
всего, от всего, что составляет жизнь.
Были и те, кто убили себя. Ты думал об этом, потом больше не
думал, больше не говорил об этом, потому что их смерть была
в тебе.
Я рыдалица, я беру слезливый похоронный тон. Но потом, черт
подери, есть и другая сторона. У тебя не было ни к чему
вкуса, у тебя не было ни на что таланта. Я только что сказал
тебе об этом. К чему клонит пессимизм? Если бы у тебя был
талант, ты был бы еще с нами. Те, кто остаются, те, кто не
убивают себя - это те, у кого есть талант, те, кто верят в
свой талант.
Талант: не нужно говорить о нем плохого. Я не хочу, чтобы
говорили плохо ни о таланте садовников, ни о таланте
журналистов. Талант, пожалуйтесь-ка на него Природе, той,
которая каждый день показывает нам свой талант, и только
его.
Ты не любил то, что живое. Я не видел, чтобы ты любил дерево
или женщину. То, что тебе снилось у женщин - это как
прервать их дыхание.
Дружба. Тот обман, где она есть, стоит всех других. Тебе не
представилось случая показать всю дружбу, на которую ты был
способен. Это тот самый случай, которого не бывает в наших
краях и в наши времена. Но если бы он представился? Давай
вообразим, что ты умер бы за кого-нибудь или за что-то, что
ты презирал -- ты, который презирал все, кто никогда не
хотел помочь жизни.
Она тебе точно так же не помогла.
Если и нужно писать, то только тогда, когда есть нечто в
сердце. Если бы я сейчас не писал, пусть бы мне плюнули в
лицо.
Ты никогда не плевал мне в лицо. Это удивительно. Ибо, в
конце концов, на все, что я люблю, ты наплевал - и ты жил с
людьми, которые плевали на то, что я люблю, и на меня. В
последний раз, когда я тебя видел, ты сказал мне, что любишь
того, кто плюнул мне в лицо лучше всех.
Что можно было тебе сказать? Ничего. Но все же: возмущение
или насмешка, - у меня, скорее всего, это было не
возмущение, - когда я ощутил, как легко тебя расстраивает
малейшее изменение обстановки.
Нужно было так мало, чтобы тебя приручить, чтобы снова
очаровать тебя. Так мало нужно, чтобы изменить философию,
направить ее вверх по улице, а не по наклонной.
Так мало нужно? Но только самые грубые приманки могли бы
тебя привязать к жизни, к нам. Жизнь не смогла бы над тобой
одержать ничего, кроме средненькой победы.
Деньги, успех. Тебе оставалось выбирать между грязью и
смертью.
Умереть, вот что ты мог сделать самого красивого, самого
сильного, самого.